Рева Анатолий Иванович

Автограф на фото

РЕВА Анатолий Иванович

“Фолио”
Харьков 2002
тираж 500 экз.

Содержание:

ВСТУПЛЕНИЕ  (А. И. Рева)
А МЫ НЕ МОЖЕМ ЗАБЫТЬ  (И.А. Конихина)
ОТ БЕЗДУШИЯ К ТРАГЕДИИ - ОДИН ШАГ  (В. Ястребов)
СТРАХ  (Т. И. Протасова (Науменко))
САДИЗМ ФАШИСТОВ  (А. Рева)
УБИЙЦЫ  (Л. Стрекоколова (Иванова))
У МНОГИХ ДЕТЕЙ БРАЛИ КРОВЬ  (В. Мещан)
КАК Я ВЫЖИЛ  (Н. Калашников)
ВОЕННЫХ ПРЕСТУПНИКОВ - К ОТВЕТУ!  (А. И. Рева)
ТОТ ШПРИЦ С КРОВЬЮ... (С. Черных)
ГОРЕ МАТЕРИ  (С. Зарбужян)
МАТЬ БЫ ПОВЕРИЛА  (А. И. Рева)
ПОРОГ АДА  (А. И. Рева)
ПОСЛЕДНИЙ ОЛИН СОН  (А. И. Рева)
ОЖИДАНИЕ КРОВАВОЙ ПОТЕХИ  (А. И. Рева)
В МОЗГАХ: “ЕДА” ИЗМУЧИЛА  (А. И. Рева)
БОЛЬ И УНИЖЕНИЕ  (Е. Мариненко)
СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ  (Лофицкая)
ЧЕЙ ГРЕХ МЫ ИСКУПАЛИ?  (В. Орлович (Курдюмова))
ТОЛЯ ПОРТНОЙ  (А. И. Рева)
БЕДА МУЧИТ И УЧИТ  (А. И. Рева)
БЕЗЫСХОДНОСТЬ  (А. И. Рева)
ЩЕПКА  (А. И. Рева)
ПРИЛОЖЕНИЯ
ВЕРНИТЕ НАШИХ ДЕТЕЙ
Иллюстрации к книге.

>> к началу

Тяжело вспоминать о голоде, потере родителей, о смерти: рядом умирали такие же, как мы, умирали десятки, сотни детей-узников в Сокольниках. История его до сих пор не известна до конца и едва ли будет полностью раскрыта. Прошли десятилетия. Нам не верили. Мы не могли до перестройки пробиться сквозь глухие стены равнодушия, чтобы рассказать о том, что происходило на территории Сокольников, что мы знаем и помним о тех событиях.

В Харьковском городском архиве нам удалось найти докладные, написанные 23 февраля 1943 при первом освобождении Харькова Советской Армией, об итогах обследования детских домов, находившихся на оккупированной территории. В одной из них сказано, что на момент проверки в детдоме Сокольников было 130 детей: “Дети ослаблены, т. к. не получали необходимого питания, обречены были на медленное голодное вымирание, получая (после июня 1942) при немцах только 140 г хлеба из просяной муки, а до июня умирало свыше ста человек в месяц. В основном от голода, от желудочных заболеваний, от страшного истощения. Все дети завшивлены и заражены чесоткой”. Другой документ свидетельствует: до июня 1942 смертность детей была 17, 19, 50 человек в день! А с июня 1942-го она сократилась. Очевидно, сказалось то, что немцы стали выдавать пайку хлеба. Есть и другие сведения о поступавших продуктах, наверное, для донорской группы. Но перепадали они и другим детям, оставшимся в живых. Большая же часть ребят умерла. Сколько - неизвестно. Из доноров, которые выжили, практически нет ни одного здорового - все инвалиды той или иной группы. Буквально каждый из детдомовцев, переживших трагедию, не помнит дня, когда он был сыт. Кормили дважды в неделю. Спали вместе, вповалку, чтобы было теплее. Часто просыпались рядом с умершими ночью. Недалеко от детдома был госпиталь для немецких летчиков. У детей брали кровь. Из тех, у кого брали кровь, практически никто не выжил. А вот строчки из письма В. Н. Овчинниковой, попавшей в этот детдом с двумя братьями в апреле 1942 по направлению городской управы: “В течение 3-х суток ни разу никому не давали никакой еды. Мы подбирали, прошлогодние желуди и грызли их. Спали на каких-то лавках, скрючившись”. Большинство умерших ребят были совсем маленькие, дошкольники.

Долгие годы нам, оставшимся в живых воспитанникам детдома в Сокольниках, выражали недоверие и сомнение в том, что с нами случилось, было на самом деле. Говорили, что такого приюта вообще не было, что все детдома были вывезены.

А мы не можем забыть того, что произошло с нами. И если не расскажем о безвинных жертвах войны новым поколениям, никто и никогда уже не вспомнит и не узнает о нашей трагедии.

Мы видим в этом свой долг.

Уже принесены на высшем уровне главами государств взаимные извинения за жертвы Второй мировой войны, уже “забывают” некоторые историки, какой она была, почти не знает о ней молодежь, не знают дети.

В память о своих погибших товарищах мы поставили обелиск в Сокольниках, напротив здания бывшего детдома (теперь здание снесено). Этот памятник в 1991 году нам помощи поставить директор Центра физического и патриотического воспитания при областном совете народных депутатов Ю. В. Санин и руководитель группы “Поиск” В. С. Старченко, принявший большое участие в нашей работе по сбору материалов о детдоме. На памятнике выбиты слова:

“На этой территории в 1941-1943 г.г. захоронены погибшие от рук фашистов и умершие от болезней и голода дети из детдома в Сокольниках”. И на здании детсада авиационного завода, в одном из корпусов которого размещался во время войны детдом, прикреплена мемориальная доска с таким же текстом.

Чем дальше от войны, тем меньше остается в живых переживших ее. И чем меньше их остается, тем острее боль в душе, словно умершие оставляют свою частицу боли нам. Когда мы встречаемся вместе ежегодно 2 мая, то несем свою память и боль в Сокольники, к Обелиску.

Все эти годы нас поддерживают педагогический коллектив и воспитанники Харьковского государственного высшего училища физической культуры № 1 (бывший директор В. А. Бережной, директор И. М. Коржилов, организатор воспитательной работы Т. К. Курдиновская), директор детсада авиационного завода О. Д. Булавацкая. Мы глубоко благодарны за поддержку и помощь сотрудникам Харьковского отделения Украинского национального фонда взаимопонимания и примирения: председателю И. 3. Димитровой и главному специалисту Л. В. Басаргиной.

Чуткость и внимание этих людей к таким, как мы, помогают жить и помнить о погибших.

Если кто-либо из прочитавших эту книгу будет в Сокольниках,

>> к началу

Трагедия детей холодногорского детдома началась еще тогда, когда они на перроне Южного вокзала ожидали эвакуации. Но... в вагоны грузили всевозможные вещи, ящики, продукты, размещались взрослые с семьями. Даже пальму погрузили! Для детдомовцев места не находилось. Юная пионервожатая ругалась с железнодорожниками и теми, кто сопровождал эшелон, настаивала, что в эшелоне должны выделить места именно для детей. Напрасно...

Они так и остались на перроне, проводив последний эшелон на Восток, помигавший им красным фонарем. А потом возвратились в детдом. Так было дважды. Им дважды накануне объявляли о дне эвакуации, но в последних эшелонах, уходящих на Восток, дети так и не уехали.

Была в детдоме девочка Оля, ставшая впоследствии моей женой.

Она много рассказывала мне о пережитом в те дни и позднее. Из ее воспоминаний мы узнали кое-какие подробности начала трагедии.

В последний день эвакуации детей-инвалидов (из интерната на ул. Свердлова, 133) распределили на три группы. Самых маленьких погрузили на машину и повезли на вокзал. Старших построили, они пошли пешком, а средним приказали ждать машину. Ее не было ни вечером, ни наутро. За ними не приехали.

Гитлеровцы, явившиеся через несколько дней, начали с охоты на евреев. На улице уже было холодно. А немецкие солдаты в конце октября 1941 года выгнали во двор всех, кто находился в помещении детского дома для ребят-инвалидов. Всех до единого раздели догола. Мальчиков и девочек, детей и взрослых. Осмотрели каждого и началось:

- Юде! - и выстрел в висок.

- Юде! - и выстрел в висок.

- Юде! и выстрел в висок...

За что же? За то, что еврей.

После этой чистки приказали всем убраться вон из помещения. Но куда? В холод и дождь? Предложили идти в ... Сокольники своим ходом. Детям-инвалидам, перепуганным и голодным, тащиться по городу, занятому врагом. Пересечь его по диагонали, без сопровождающих, подвергаясь опасности на каждом шагу.

Пионервожатая Зоя, Оля и другие девочки постарше быстренько собрали малышей в одну группу, одели их во все теплое, что было в наличии, нашли и собрали в пищеблоке кое-какой провиант. Все взяли с собой и двинулись в путь. В путь тяжелый, изнурительный и опасный. Шлепая по грязи, дети плакали и капризничали, не в силах преодолевать долгую дорогу, идти в неизвестность, казавшуюся им чем-то страшным. А может, интуиция детей подсказала, что их ждет впереди?

Под Зоиной командой отряд в глубоких сумерках добрался до Сокольников. Измученные, голодные и замерзшие ребята обосновались в небольшом здании детского сада авиазавода.

Почуяв крышу над головой и ощутив, что идти больше никуда не надо, дети воспряли духом. Сразу же вытряхнули продовольственные запасы из последнего мешка. Там оказались... тщедушных три поросенка, сваренных в дорогу. Но голод и усталость были так велики, что их разделили поровну и дружно съели.

Наступила сладкая истома, всех, как по команде, уложившая спать на голый пол. Прижались друг к другу, согреваясь теплом товарищей. В помещении не было ни кроватей, ни лавки, ни свечи или лампы. Была только дверь, выходившая прямо на улицу. Открытая, она впускала в комнату изрядную порцию холода. В результате до утра двое не дожили.

Возле корпуса была огромная воронка от авиабомбы. Она стала первой могилой детдомовцев.

На следующий день пионервожатую (она понимала немецкий язык) немец куда-то послал, и она больше не вернулась. Дети остались одни, голодные и беспризорные. После рокового новоселья для ребят потянулись страшные месяцы фашистской оккупации, забиравшие каждый день по несколько жизней. Всех перевели в находившийся неподалеку, в лесу, старинный дом с колоннами.

“Это была дача помещика Уткина”, - утверждает харьковчанка Мерзликина, работавшая там посудомойкой еще до Октябрьской революции. Сюда в гости и по делам приезжал Нестор Махно, который произвел на прислугу помещика приятное впечатление культурного и вежливого человека.

Это здание видело все войны, бомбежки и осталось целым. Ему бы еще стоять сто лет. Но коммерческий пыл новоявленных дельцов 90-х годов бесцельно его разрушил, оставив неразобранными руины. Здание ломали, не поднимая головы, чтобы прочесть мемориальную надпись: “На этой территории в 1941 - 1943 годах захоронены погибшие от рук фашистов и от голода дети из детдома в Сокольниках”.

Теперь нужно сделать новую надпись: “Люди! Не топчите безымянные могилы детей! Больно им и нам”.

>> к началу

Заканчивался военный 1941 год. В городе хозяйничали немецкие оккупанты. Многие харьковчане не встретили Новый од. Голод и холод унесли тысячи жизней.

- Доченька, пойдем погуляем, - тихо сказала мама, потеплее одевая 6-летнюю дочь. На дворе лютовала зимняя стужа, а дома - голод. Не спеша пришли в Сокольники к воротам детского садика авиазавода.

- Подожди меня здесь. Я скоро вернусь, - и, заслонясь от холодного ветра легким шарфиком, ушла неизвестно куда. Больше девочка ее не видела.

Очень долго она ходила вдоль забора, ожидая маму. Звала, плакала. Вечером ее увидела молодая женщина-инвалид, у которой вместо рук были культи. Звали ее Ульяной. Привела Ульяна плачущую девочку под крышу приюта, успокоила. Набрала из кувшина воды, дала ей попить, уложила спать.

Когда стали выяснять, кто же эта девочка, обнаружили на шнурке через плечо карманчик, а в нем - свидетельство о рождении (метрику) на имя: Протасовой Татьяны Илларионовны.

Вероятно, мать все заранее приготовила для дочки...

“Утром дали какую-то серую похлебку, - вспоминает Татьяна Илларионовна. - После долгого голодания она показалась мне самым вкусным супом. Питаясь такой похлебкой и прозябая в холодной спальне целыми днями и ночами, я сидела тихонечко в углу и плакала.

На меня никто вокруг не обращал внимания. Так я коротала дни и длинные холодные ночи. Холод был ужасный, здание не отапливалось.

С приходом Нового года жизнь в приюте не стала краше. И все же воспитатели решили устроить детям праздник. Поставили небольшую елочку, повесили самодельные игрушки и завели хоровод. А ребятишкам, какие бы они не были измученные, елка - всегда радость.

На праздник в приют пожаловал даже немец-комендант.

Длинный, худой, в высокой фуражке с огромной кокардой, в военном отглаженном мундире и блестящих сапогах, он водил с детьми хоровод, пытался разучить с нами немецкую песенку. Но ребята, кроме “В лесу родилась елочка”, ничего не знали. Немец еще немного постоял возле елки, всем улыбаясь, и ушел.

В немецкой доброте я очень скоро разочаровалась. Думая, что немцы хорошие и добрые дяди, пошла на кухню, попросила поесть, и тут же получила... Пьяные солдаты, развлекаясь, облили меня ледяной водой.

Когда зима прошла и на дворе потеплело, я снова пошла к немецкой кухне. Но пьяный мотоциклист начал гоняться за мной по лесу петляя между деревьями на мотоцикле. Я испугалась, побежала и, упав, поранилась.

Но было у детей потрясение, мысль о котором могла зародиться только в больном мозгу. Отступая из Харькова, фашисты согнали всех детей в подвал особняка, забили дверь и окна досками крест-накрест и собрались поджечь здание вместе с живыми детьми. Привезли огнеметы и уже начали было вершить свое черное дело... Александра Михайловна, каким-то чудом вырвавшись наружу, энергично стала убеждать немецкого офицера в том, что здесь находятся дети, чьи родители добровольно уехали в Германию.

Конечно, это не соответствовало действительности, но ради спасения невинных душ директор готова была на все. И ей удалось уговорить фашистов. Они ушли.

К сожалению, 22 августа, во время одной из жестоких бомбежек, которых было так много в те дни, А.М. Сахарова погибла вместе с частью воспитанников. Некоторых ранило”.

>> к началу

В поисках хоть какой-нибудь еды ребята часто уходили за территорию приюта в разных направлениях. Детская непосредственность и неопытность, незнание жизни и жестокость врагов преподносили им тяжелые уроки. Один из таких уроков получил семилетний Ваня Иванов. Как обычно, скитаясь в поисках еды, он забрел на дачу “Медсантруда”, где располагалось немецкое подразделение. На крыльце флигеля мальчик увидел сверток с объедками, собранными для собаки. Не думал, не гадал, как попал в беду. Ваня взял сверток и собрался уходить.

Но вдруг на его пути возник немецкий солдат. Он подошел к Ване, отобрал сверток, выбросил его и позвал другого немца. Вдвоем они начали избивать голодного ребенка. Били, пока он не упал.

Ваня долго не мог пошевелиться и подняться и продолжал лежать. Один из палачей начал кричать и снова бить, теперь уже за то, что мальчуган лежит и не уходит. Превозмогая боль, весь в слезах и крови, Ваня из последних сил поднялся и поплелся в приют. Потом, теряя силы, стал передвигаться на четвереньках. Избитый и голодный, весь в синяках и слезах, окровавленный, он еле-еле приполз в корпус.

Там Ваня спрятался и много дней сидел, как на иголках, боясь, что солдаты его увидят и снова изобьют или расстреляют.

>> к началу

С января 1942 года по октябрь 1951 года я находилась в детском доме .№ 1 в Сокольниках. Адрес детдома: город Харьков, ул. Единого фронта, детдом № 1 Сокольники.

Помню, что в детдом попала с братиком Виталием Стрекоколовым. Он на один год с месяцами был старше меня

Ребят в детдоме было много. Находился он в районе Лесопарка, вначале около подстанции (имеется ввиду подстанция в Сокольниках, на улице Сокольнической, прим. ред. электронной формы), в двухэтажном, красного кирпича, здании. Потом его разбомбило наполовину, погибло много детей, и нас перевели в глубь леса, в бывшее имение.

Кормили нас очень плохо, мы голодали и было все время холодно. Старое имение - это основной корпус, а два дальних барака находились в лесу по пути в поселок "Червоні зорі". Рядом с имением, где мы вначале жили, был домик, потом он стал изолятором, а когда появились фашисты, там помещался немецкий штаб

Летом 1942 года пришли эсэсовцы и началась расправа над нашим детдомом. Приехало много машин-душегубок Детей грузили “кататься” в эти душегубки, и больше мы их не видели. Они не возвратились. Переводчица Инесса успела сказать, что это душегубки, и многие дети убежали подальше в лес.

Оставшихся, которые не хотели кататься, стали строить - девочек в одну сторону, мальчиков - в другую. Я с братиком не хотела разлучаться. От переводчицы мы узнали, что эсэсовцы всех мальчиков убивают об камень. На братика воспитательница надела платьице (он был с длинными кучерявыми волосиками) и хотела так его спасти. Но эсэсовец снимал трусики при проверке. И когда подошла наша очередь, он снял с Виталика трусики и, конечно, сразу потащил к камню. Братик сильно кричал, я бежала за ними. Тогда немец схватил его за ножки и со всей силы ударил его об камень, а потом начал колоть его тельце штыком... Там было уже много убитых мальчиков. Я плакала, кричала, и воспитательница оттащила меня в корпус и закрыла.

А однажды нас погнали смотреть на расправу с партизанами. Собралось много немцев с собаками. Часть партизан была уже повешена прямо на деревьях, остальные копали два параллельных рва для себя Потом их со связанными руками положили на землю и расстреляли Но лесничихе удалось спасти одного из партизан.

В День Победы, уже в 1945 году, мы узнали, что она спасла начальника партизанского отряда. Мы каждый день ходили туда возлагать цветы и посадили столько елочек, сколько погибло здесь народных мстителей

Помню: в 1942 году нас, детей, держали за колючей проволокой около красною домика, вместе с военнопленными. У нас брали кровь для немецкого госпиталя-лазарета Много детей умерло, у них забирали кровь полностью. Как я осталась жива, только Богу ведомо.

Знаю, военнопленных повели на расстрел всех, нас, детей, совершенно изнеможденных, привели в пустые бараки вдали от основного корпуса. Потом это стали наши детдомовские корпуса, в одном из них была наша школа № 87.

Здесь, около красного домика, разместили немцы зенитную батарею, а мы прибегали поначалу к их кухне и просили у них что-нибудь покушать. Иногда нам доставалась фасолевая похлебка, а чаще со шланга нас обливали водой или автоматной очередью.

Мы прятались за дубы и ждали, пока стемнеет, а потом разбегались.

К лету 1943 года нас осталось очень мало, в основном, девочки, очень истощенные. Когда наши самолеты бомбили немецкую зенитную батарею, нас гнали туда, чтобы таким образом наши летчики прекратили налет.

Когда освободили город Харьков, наши солдаты на руках выносили нас из подвала на солнышко. Глядя на изможденные детские лица, они клялись отомстить извергам за нас.

Меня долго лечили в госпитале. Я совсем не могла ходить и очень медленно набиралась сил.

С тех пор прошло более пятидесяти лет. Но каждый год 2 мая мы встречаемся в Харькове. Ведь это наш дом, наша Родина, мои братья и сестры.

Гор. Белгород.   Л. Стрекоколова (Иванова)

>> к началу

Жил я с дедушкой и бабушкой, родителей не помню. В Сокольники привел и сдал меня дедушка осенью 1941 года, так как дома есть было нечего. Надежда была на приют, который здесь открыли

О пребывании в нем помню очень мало, но скажу, что приняли меня в первый корпус и после ухода дедушки записали в книгу.

Помню, как уже в 1942 году в детдом пришли мальчики Толя Войтенко и Жора Тишковский. Я их очень хорошо помню. Знаю и Люсю Стрекоколову еще с 1941 года.

Запомнилась мне наша воспитательница, молоденькая, красивая, светловолосая. Она часто читала нам сказки, а во время бомбежек собирала всех вместе, чтоб мы меньше боялись грохота и взрывов.

Кровь у меня брали много раз, как и у многих других детей приюта. Кормили нас какой-то баландой, непонятно из чего сваренной. Еще кое-какую еду приносили старшие ребята. Где они ее брали - неизвестно.

Одеты мы были кто в чем, каждый в своей одежде. Зимой, в морозы, совсем нечего было носить. Сидели все время в помещении. Умирали дети в приюте, как мухи, каждый день и помногу. Был я в младшей группе с 4 - 5-летними малышами.

Во время одной из бомбежек нас побросали на машину, прикрыли матрацами и куда-то повезли. Оказывается, приехали в детдом в Буды.

Из этого детдома после долгих поисков дедушка и дядя Валя зимой 1943 года забрали меня домой.

>> к началу

Я, Калашников Николай Владимирович, родился в Харькове 17 мая 1932 года. Когда началась Великая Отечественная война и отца забрали на фронт, нас у матери на руках осталось пятеро. Самому маленькому, Вове, был 1 год и три месяца, а старшей сестре Зине, - 11 лет.

Мать с Зиной ездили на менку в село, я же оставался дома за старшего. Однажды они с менки не вернулись, а те продукты, которые были оставлены матерью для нас, кончились. И наступила голодная, холодная смерть. Вова умер, лежа между нами. Позвали тетю Клаву, соседку.

Она пошла просить для нас, кто что даст, при этом говоря, что Нюркины дети уже умирают. Соседи сообщили в полицию, и меня с сестрой Верой отвели в приют в Сокольники. Это была холодная пора года - зима. Нас привели в какое-то здание. Когда открыли дверь в помещение, я был в ужасе: валом на полу в соломе лежали дети, такие малыши, как наш Вовка, и все просили хлеба. Я опешил, хотел бежать, но... куда?

Через несколько дней нас всех перевели в другое здание, которое находилось в лесу. Там был немецкий комендант, он следил за порядком на этой территории и все время пугал нас: “Русиш пух-пух”, вытягивая указательный палец. Детей кормили изредка отходами из столовой, находившейся на немецком аэродроме: собирали остатки еды со столов, мыли котлы и все это еще разводили водой. Этой баланде мы были, конечно, очень рады. И все равно дети умирали вокруг меня. Стала пухнуть от голода Вера, и тогда я начал сам промышлять, что и где можно найти. Ходил в лес собирать под снегом дички - груши и кислицы, желуди, а весной - пробивающиеся из-под снега пролески. Сам ел и сестре приносил. Это нас и спасло.

Потом старших детей забрала машина, и их увезли. Говорили, что в Германию, а еще говорили, что их убили. Так сказала женщина, у которой не было обеих рук. Многие ее поэтому запомнили. С плеч у нее свисали крюки, на которых она носила бидон, а все остальное делала ногами, даже шила, стирала, ела.

Как-то приехала машина, темная, типа фургона, на боках у нее были красные кресты. Мы уже слышали от безрукой, что у нас будут брать кровь для раненых летчиков. И вот нас собрали и увезли. А когда привезли, многие были без сознания, без признаков жизни. После пересмотра мертвых относили в сарай, где уже лежали тела умерших. Потом дед Черняк вывозил их в лес, но куда, я сначала не знал. А потом я уже присмотрелся: он их вывозил просто в окопы, овраги, яр и как мог засыпал землей, а зимой просто снегом. Смертность была ужасная. Вот почему по всему лесу валялись кости. Видимо, собаки растаскивали трупы и поедали их. В этом аду мы прожили с сестрой все годы оккупации.

Наш комендант зверел с каждым днем. Меня он бил больше всех. От всех его побоев у меня остались шрамы на ноге и руке. А однажды он запер меня в своем туалете (у него был свой “домик”, к которому даже приближаться было запрещено). Мне стало страшно, думал, что он хочет меня утопить. Я палочкой сбросил крючок и убежал. В детдом я стал приходить только на ночевку, чтобы, что достану, отдать сестре. А немец-комендант, наверное, ненавидел меня за то, что я после одного раза, когда у меня хотели взять кровь, больше не попадался, убегал. Я был шустрый, отчаянный и убегал с пацанами в поисках еды.

На аэродроме, где была столовая, мы все время ошивались, прося поесть: “Пан, эссен”, - просили мы. Иногда хорошие немцы давали что-нибудь, но чаще кричали “вэк”, “шайзе”, “сакраменто”.

А однажды одного из нас, Юрку, по прозвищу Касик, подозвали и налили ему в банку (мы все имели консервные банки) горохового супу с мясом. Мы просили его оставить и нам чуть-чуть: “Касик, оставь! Касик, оставь немного, дай глотнуть!” Но один немец все время нас отгонял, пока Юрка не съел все. Мы стояли неподалеку и завидовали. А через несколько минут Юрка согнулся, у него пошла пена изо рта, он упал, начал дергаться, а немцы стояли и смеялись. Мы кинулись бежать, но немцы нас не пустили. “Цурюк”, - кричали, велели забрать Юрку. Он умер. Я перестал ходить на аэродром. Начал ходить к госпиталю, хотя и боялся, что могут схватить для крови. Госпиталь находился в доме, который все называли “Медсантруд”, “Медцентртруд”. И вот тут мне очень повезло. Меня подозвал немец и, коверкая русские слова, сказал: “Киндер, надо арбайтен”. Эти слова мы знали. Он вынес сумку, в которой были 2 щетки, крем для обуви и кусок шинели. Он сказал: “Штифиль бутцы”, - и дал две пары сапог. Я не успел их почистить, как вышла немка и бросила еще две пары. Так я впервые за все время пребывания в детдоме заработал настоящую еду: буханку хлеба, кусок позеленевшего сыра, а еще пачку сигарет. Немец оставил мне сумку со щетками и кремом. Я каждый день стал туда приходить и кричать: “Пан, штифиль бутцы”. Я ожил, сестру поддержал. Мы пережили зиму, лето, осень, зиму...

Но как-то немцы стали все грузить на машины, собрались и уехали. Однажды утром я пришел к госпиталю, но никого не застал. В корпусе рыскали пацаны. Я тоже поживился - нашел банку с повидлом. Когда я вечером вернулся в детдом, коменданта не было. Ночью началась стрельба, были слышны взрывы. Мы затаились.

Потом все стихло. А утром мы увидели, что это пришли наши войска. Солдаты были плохо одеты, голодные, им было не до нас.

Вскоре в детдом пришли какие-то люди, стали составлять списки Детей, а спустя некоторое время привезли свеклу, еще что-то (я не видел), и нам впервые за много-много дней дали поесть. Мы стояли в очереди один за другим и в свои банки получали еду. Нас даже помыли.

Но это длилось недолго. Вновь все загрохотало, мимо детдома бежали наши бойцы куда-то в лес. Через день снова появились немцы, но не те, что были раньше, а другие, в черной форме с черепами на рукавах. Они были злые и беспощадные. Я это на себе испытал. Когда я пошел со своей сумкой и щетками к корпусу госпиталя и стал кричать: “Пан, штифиль бутцы”, то немец мне сказал: “Ком, киндер”. Я встал под окном и принял спущенные на веревке три пары сапог, они были все в грязи. Я их честно подраил: “Пан, гут?”. А он ответил:

“Гут, гут, момент!” Я стоял, задрав голову, и ждал своего заработка. А немец швырнул в меня бутылку, в голову целил. Я увернулся, она попала в плечо, очень больно ударила. Я бросился бежать, а немец свистел мне вслед. И опять начали приезжать в детдом машины с крестами и забирать детей. Так и я попал туда. Сначала, когда укололи, было больно, но потом стало тепло, и я заснул. Сколько прошло времени, не помню, но когда разбудили, мне было плохо, кружилась голова и не держали ноги. Нас привезли в детдом и сбросили, как дрова. Но я выжил. Снова стал ходить в лес, собирал все, что можно было съесть. В лесу было страшно из-за того, что кругом валялись остатки одежды, котелки, обмотки, бинты в крови. ... А в пруду лежал солдат: ноги на берегу, голова в воде. Весной, когда растаял снег, во многих местах мы натыкались на трупы наших солдат. Пригрело солнце, и они начали разлагаться.

...В детдом я возвращался только к ночи. Когда немцы летом начали быстро грузиться на машины, мы поняли, что они бегут. Именно в это время чуть не случилось несчастье. Приехала какая-то команда немцев, нас всех согнали в нижнее помещение и стали забивать окна и двери. Все дети кричали, плакали. Но тут вошла наш директор Сахарова, долго что-то говорила немцам, плакала, крестилась. И немцы уехали, сделав несколько автоматных очередей. На другой день нам рассказали, что детдом хотели сжечь, чтобы никого не осталось в свидетелях. И еще нам сказали, что скоро придут наши.

К большому нашему горю, случилась трагедия: тетя Шура (Сахарова) с дочкой Инессой решили искупаться в ванне коменданта. Но тут откуда-то прилетел снаряд (или мина) и разорвался прямо в доме коменданта, на пороге ванной. Так погибла наш директор, а ее дочери оторвало руку и ногу. Ранило и нашего товарища. Валю Райкова.

Когда вошли наши, детдому выделили полевую кухню и стали давать суп, но понемногу. Тем, кто подходил повторно, не давали. Мы все были дистрофики, в струпьях, нарывах разных, в чесотке, завшивлены. Только год спустя мы стали похожи на нормальных детей. Посмотрите на фотографию, которая у меня сохранилась: это мы год спустя... Сейчас я на пенсии, инвалид II группы.

>> к началу

Нам до сих пор не известно, кто же конкретно был инициатором создания приюта в Сокольниках и превращения детей в доноров и рабов.

С 1942 года жизнь детей в приюте протекала уже под надзором немецкого военного коменданта. И с этого момента возникает много вопросов, на которые нет ответов, кроме наших воспоминаний:

- Зачем в детском приюте комендант, тем более военный?

- Кем были директор А.М. Сахарова и ее дочь Инесса, жившая вместе с матерью и ездившая на машине в город брать уроки музыки, и обе хорошо владели немецким языком? Кто были они: враги или спасители?

- Сколько же детей “прошло” через Сокольники, если на 25 февраля 1943 года 130 детей, находившихся в наличии (из них только 17 - школьного возраста, остальные - дошкольники), обслуживались 39-ю служащими? В памяти бывших детдомовцев осталось 5-6 человек взрослых, остальных не помнят.

- Зачем оккупационные власти переводили детей из других детских домов г. Харькова в Сокольники? Больше всего переведено в апреле 1942 года - 30 человек.

Вернемся к военному коменданту приюта. В его обязанности входило обеспечение оптимального числа детей-доноров, чтобы военный госпиталь не испытывал нехватки донорской крови. Для этой цели специальные команды под видом сочувствующих доброжелателей вылавливали по Харькову беспризорных детей, родители которых были на фронте, погибли или расстреляны немцами, умерли от голода и болезней, матери которых попали в облаву и отправлены в Германию. Из этих лап никто не вырывался. Предпочтение отдавалось детям от четырех до семи лет. Это были стопроцентные кандидаты в доноры.

Что и подтверждает докладная записка “О состоянии детских домов города Харькова” (Харьковский областной архив): “... детский Дом в Сокольниках пользовался особым вниманием немцев, туда перечислялись большие денежные суммы...”, а строчкой ниже читаем:

“Смертность детей при немцах имела потрясающие размеры. В Сокольниках до июня 1942 года ежемесячно умирало свыше 100 человек...”

Комментарии излишни.

Для выполнения донорских процедур появлялась темная машина-автобус с красными крестами в белых кругах. В такой же динамике приезжала черная душегубка для “утилизации” мертвых, больных и квелых детей. Эти машины приезжали строго по графику, составленному, наверное, комендантом.

Гитлеровцы не ограничивались обескровливанием детей. Они комплектовали детские группы для отправки в Германию. После длительных поисков в Харьковском областном архиве удалось найти список детей, похищенных, отнятых у родителей и вывезенных в Германию. Публикуем его для широкого ознакомления.

ХАРЬКОВ - СОКОЛЬНИКИ

ДЕТДОМ № 1 В КРАСНОГРАДЕ

В период временной оккупации немецкие захватчики вывезли из Красноградского детдома № 1 36 детей и техработницу. На 22 человека фамилия, имя и год рождения установлены со слов бывших работников детдома, т. к. документы детей также были вывезены гитлеровцами.

Комендант, оказывается, был еще и щедрым дядей, раздававшим детей направо и налево. Понадобились Лубенскому военному гарнизону дети-доноры, для госпиталя военных летчиков, - пожалуйста. Немец (так мы называли коменданта) отправил в Полтавскую область, в город Лубны, 30 детей, которых при отступлении немцы расстреляли. Немцы не оставляли следов своих злодеяний - все рушили, уничтожали, сжигали. Уничтожалось все, что выдавало их звериную сущность. В марте 1943 года, удирая из Харькова, сожгли весь парк душегубок. Так что ни одна не стала трофейным достоянием наших войск. Пожар и копоть от него разлетались вокруг 14-16 марта 1943 года. Разрушили гараж и помещение для шоферов душегубок и обслуги, находившиеся на ул. Кооперативной, рядом с будущим зданием магазина “Юный техник”.

Кое-что увозили с собой. Чтоб никто и никогда ничего не узнал об их злодеяниях. Из архивных документов известно, что это “детское заведение” в 1942 году трижды меняло вывеску. Зачем? Прятались от будущего возмездия.

Приютских доноров из Сокольников ожидала участь еще страшнее. Гитлеровские нелюди, чтоб скрыть свои злодеяния, при отступлении, из Харькова, собрались сжечь приют. Загнали в подвал всех Детей, забили двери и окна. Директор А.М.Сахарова сумела остановить этот чудовищный замысел фашистов - сжечь детей заживо.

***

Профессия врача считается самой гуманной. Он лечит и успокаивает больных, предупреждает болезни, всегда считается самым уважаемым человеком в обществе. Он лает клятву Гиппократа.

Фашистские же врачи, давая клятву Гитлеру, попирали все законы человечности. Они выдумали теорию, будто бы детская кровь является сильным биостимулятором для скорейшего выздоровления раненых. А кровь голодного ребенка - кровь высшего класса по активности и качеству. Следуя этой лженаучной теории о могучем биостимуляторе, детей кормили 1-2 раза в неделю. И они умирали, обескровленные и голодные. Но не потому, что нечем было кормить. Цель была - не кормить. Приказ коменданта: “Так кормить”.

Я не медик и не могу дать характеристику качества крови, которую выкачали из моих вен в семилетнем возрасте.

А сколько детей умерло? На этот вопрос никто не ответит. Хотя отвечать за это надо. Мертвых детей дед Черняк хоронил где придется: в окопе, воронке от снаряда, траншее, сбрасывал прямо в яр, на дне которого бежал ручей. Детского кладбища не было. Не отправлял комендант тела умерших ребят в морг для определения причины смерти. Ни одно тело не было в морге! Причина смерти погребена в безвестных могилах, окопах и ямах. Дети канули в Лету безымянными.

В Сокольниках был “порядок”, а в сущности - сокрытие чудовищных улик. Умершего ребенка раздевали донага и хоронили голый труп. Это делалось с умыслом - в случае эксгумации труп не мог быть опознан. Таким образом, у человека отнималась не только жизнь, но и фамилия, имя, могила. Все.

Но подобные преступления срока давности не имеют.

Эти и другие факты подтверждают, что детдом в Сокольниках являлся местом насильственного содержания детей.

Гитлеровские врачи, попирая все святая святых, придумав лжетеорию, экспериментально проверяли ее в Сокольниках, в Лубнах Полтавской области и, может быть, где-то еще - я не знаю. По-моему, они это практиковали и в Белоруссии. В Хатынском “Мемориале” я кое-что об этом узнал.

Суть эксперимента такова: для лечения раненых нужна донорская кровь. Где ее найдешь на оккупированной земле? Проще всего собрать детей-сирот под крышу какого-нибудь приюта, не заботясь об их содержании. Это же чужие дети - не свои. Их можно собирать, как цветы, охапками. Цветы засохнут выбросят на мусорник. Детей же поразбрасывают по ямам и окопам и присыпят слегка. Чтобы долго не возиться.

Заботясь о чистоте крови, предназначенной арийским воякам, гитлеровцы поголовно уничтожали детей евреев, попавших в приют. Сколько же слез пролили матери по неизвестно куда девшимся детям! Сколько оборвано жизней, искалечено судеб! Ни один архив не располагает такими данными. Ни одна статистика этого не знает.

>> к началу

Я, Черных Светлана Григорьевна, родившаяся в 1937 г. в Харькове, сообщаю о себе:

немецко-фашистская оккупация застала нашу семью в Харькове - мы не эвакуировались из-за болезни одного из детей. Лишь мужчины ушли на фронт... Семье грозило физическое истребление. Даже десятилетнему ребенку, моему двоюродному брату Юре Черных, немцы собирались повесить на грудь табличку “Партизан” и убить. Спас полицай, находившийся рядом с немцем: “Не надо! Это же еще ребенок”.

Мать Юры, Наталью Ивановну Черных, кто-то со двора выдал немцам. Приехали эсэсовцы и забрали ее в гестапо, откуда она не вернулась, - то ли замучили, то ли расстреляли.

Мальчику снова грозила смерть: эсэсовец приставлял пистолет к виску, добиваясь каких-то подтверждений - то ли о пребывании осенью 1941 года у нас в семье двух еврейских детей, то ли о солдатах, которых выхаживала бабушка при отступлении из Харькова.

Вскоре после прихода в город оккупантов наша семья, как впрочем и сотни тысяч харьковчан, начала голодать. Тогда-то моя мама, Черных Татьяна Ивановна, вынуждена была 21 апреля 1942 года “добровольно” отправиться в Германию, а меня сдать в детский дом в надежде хоть таким образом сохранить мою и свою жизнь. После отъезда мамы тетя Наташа отвела меня, 4 лет 10 месяцев отроду, в детский дом по ул. Чернышевского. Было это в конце апреля 1942 года. Из детдома немцы перевели меня вместе с другими детьми в Сокольники.

В конце лета или в начале осени (точно не помню) бабушка и тетя все же решили забрать меня домой: “Умирать, так всем вместе!” Очевидно, до них дошел слух, что ребята здесь мрут, как мухи. Очень хорошо помню, как родные забирали меня из приюта в Сокольниках. Вышла я из домика, у калитки увидела тетю и бабушку. Помню, как я шла по дорожке, медленно, еле передвигая ноги, без всякой радости, и бабушка, решив меня подбодрить, крикнула: “Иди скорее, а то вон немец!” я кинулась бежать и упала. И все... Больше ничего не помню:

как ко мне подошли, как подняли, несли ли, везли... Знаю, что позже, уже после войны, когда я бежала встречать бабушку с базара, она всегда говорила мне; “Не беги так быстро, а то упадешь!” А я не понимала, зачем она это говорит. Моя двоюродная сестра Лиля рассказывала мне: “Когда мы тебя забрали из Сокольников, ты два месяца спала. Будили каждый раз, когда надо было накормить каким-нибудь кондером. Потом ты стала сидеть, забившись в угол кровати, как зверек, ни с кем не разговаривала. Взрослые опасались, что ты такой и останешься...”

И хотя этого не случилось, болезни бесконечно преследовали меня. Все свое дошкольное детство я болела бронхаденитом (видно, в детдоме заразилась туберкулезом). В восемь лет болезнь разразилась с новой силой - золотуха покрыла всю мою голову струпьями. Потом все это перешло на лицо, глаза. Вот тогда-то на приеме у врача-дерматолога я вспомнила, что у меня брали в детдоме кровь: всплыл в сознании шприц с кровью... Чтобы помочь детскому организму бороться с золотухой, врач предложил сделать мне переливание крови и стал объяснять: “У мамы возьмем, а тебе введем”. Но я начала так протестовать, кричать, плакать, что решено было отказаться от этого.

То страшное детское донорство обернулось для меня серьезными нарушениями в работе органов кроветворения.

По образованию я - врач. Работала в челюстно-лицевой хирургии с кровью и гноем в любых количествах и видах. Однако кровь в шприце при внутривенных вливаниях, заборе крови видеть не могу...

Была я всю жизнь ослабленной, постоянно болела, а в семнадцать лет туберкулез обострился, начался активный процесс. Недуг мой осложнился энцефалитом с менингиальными явлениями, после чего на всю жизнь остался инфекционный энцефалит. Наблюдалась в противотуберкулезном диспансере в течение десяти лет.

Сейчас я инвалид 2-й группы бессрочно. Во мне нет такого органа и системы, которые были бы здоровыми: количество моих заболеваний велико, и перечень их уже не помещается на трех ВТЭКовских листах. У меня на руках нет никаких документов о пребывании в немецком приюте в Сокольниках. Единственным доказательством этого служит мое подорванное в 4 - 5-летнем возрасте здоровье да врезавшиеся в память страшные воспоминания детства. Не справки от нас надо требовать, а всем до 14 (или 16) лет, перенесшим оккупацию (бомбы, холод, голод, дистрофию, безбелковые отеки), надо было очень давно, хотя бы в 50 - 60-е годы, назначить льготы, усиленное питание.

Жаль, что до сих пор эту работу государство так и не сделало своей, а занялся ею Детский фонд - благотворительная общественная организация. Доведут ли это дело до конца?

>> к началу

Немцы заняли Харьков в конце октября 1941 года. И сразу же жизнь изменилась: запреты почти на все, расстрелы и казни, голод и холод, страх и отчаяние. Оккупанты не снабжали город ни продуктами, ни топливом, нет электричества. А тут еще небывало холодная зима. Все это унесло жизни сотен тысяч харьковчан.

Теплая весна 1942 года сулила надежду пережившим военную зиму в разрушенном, опустевшем и притихшем городе. Но до освобождения было еще далеко и надо было как-то жить. Говорили, что в Сокольниках есть детский приют. Там хоть накормят малышей...

Измученная, настрадавшаяся наша мама - Вера Васильевна Зарбужян - получила в городской управе, в Комиссии по оказанию помощи голодающим, путевку в Сокольники на двоих. Отвела Рафаила (1935 г. р.) и Вартануш (1937 г. р.) в приют, не представляя того ужаса, который ожидал ее сына и дочку, надеясь, что их там накормят...

Прийдя через десять дней проведать детей, мама узнала, что они умерли. Где они похоронены, никто не ответил. Мама ходила туда еще и еще, пока не узнала от воспитательницы, на чьей смене умерли брат и сестра, и что у Рафаила была “горячка”. “Какая горячка, если у брата брали кровь!” - возмущается Соня Зарбужян, старшая сестра Рафаила.

Рафаил после донорства и голода почувствовал недомогание и жар (температуру, конечно, никто не мерял) и слег. Заболевшая Вартануш была все время возле брата, плакала и звала маму. Брат, теряя 1 сознание и силы, как мог успокаивал маленькую Вартануш: “Не плачь, потерпи. Скоро придет мама”.

Брат не дождался маму. На другую ночь умерла сестра...

Мама хотела их похоронить по-христиански, чтоб было хотя бы куда приходить. Но у нее отняли не только детей, но даже их могилки.

Какими словами передать горе матери? Я их не нахожу. Сердце сжимается от боли и негодования. Проклятье фашизму и войне!

>> к началу

По окончании войны 1941 - 1945 гг. мы, бывшие детдомовцы, обращались к властям, рассказывая об ужасах, имевших место в Сокольниках. На наши заявления о том, что мы были узниками-донорами, у нас требовали... справку. Справку о том, что мы ИМИ БЫЛИ!

Чиновники не верят нам и по сей день. Требуют у оставшихся в живых справки о пребывании в этом аду.

Разные люди, разные человеческие судьбы, но в нашей жизни был детдом в Сокольниках, ставший и для тех, кто не дожил до сегодняшнего дня, и для ныне живущих, переживших в нем военные годы, порогом смерти.

Мои товарищи - бывшие малолетние узники - постарались восстановить события 50-летней давности в пору их детства. Детства, которого не было. Их не укладывали спать ни мама, ни бабушка. Друзья наши уходили в мир иной безымянными, не оставляя нам ни своих имен, ни фамилий, ни могил.

Они были сиротами. Сиротство и детдомовщина не обязательно являются следствием войны. Но война непременно приводит к сиротству.

Детям, брошенным однажды, в дальнейшем очень трудно привыкнуть к человеческому теплу. Никогда не отдадут они свое сердце даже самому искреннему милосердию. Это не так просто.

Такова судьба детдомовцев. Тем более детдомовцев, прошедших по жизненному лабиринту, где на каждом повороте новый “радетель”.

То это предвоенные чиновники, эвакуирующиеся на Восток, выплескивают детей в оккупацию, то гитлеровские оккупанты превращают их в доноров. То избежавшие фронта бюрократы, вернувшись домой, на брошенных ими детей вешают ярлык “врага народа”, ставя им в вину “пребывание на временно оккупированной территории”.

Немецкие врачи-палачи, выкачивая у детей кровь, не думали, что власть победителей в течение полувека будет требовать у их жертв справки о количестве забранной крови, и проигнорировали такую формальность. Это “разгильдяйство” оккупантов дорого обошлось детям. Им никто не поверил. Мать бы поверила, чиновники - нет. Они каждый день продолжали убивать нас, убивать настойчиво и упорно всем своим поведением, каждым своим поступком, каждым словом, руководствуясь догмой: “Никаких детских катастроф, никаких трагедий в Советском Союзе не было и быть не может”.

Иногда некоторые люди бросают нам упреки: дескать, вы же не были за колючей проволокой, вас же не охраняли часовые с автоматами и собаками, вокруг вашего детдома не было непреодолимого забора. Да! Всего этою не было. Но мы были в том возрасте, когда слово взрослого принималось на веру без всяких сомнений. Мы были детьми, верившими всему, что им говорят, воспитанными в послушании по отношению к старшим. Детьми, напуганными войной, которую вели взрослые “немцы” и “наши”. А это было прочнее любого забора.

Дети, покорившиеся своей судьбе, после донорских процедур тихо и молча умирали безымянными.

Дети с верой и надеждой в лучшее смотрели в наглые глаза своих палачей. Они не понимали того ужасного преступления, которое творили над ними.

Кроме того, существовала естественная преграда, которую ни один ребенок, знающий детские сказки, не осмелится преодолеть. Это - лес. Лес, в котором располагался детдом. Это - страх перед злым серым волком, лешими, лесными чудищами.

Во всем этом и состояла трагедия детей.

Единственное, что они делали - бесконечно плакали. Плакали от боли, от голода и холода, плакали потому, что было страшно и не приходила мама. Самым сильным чувством, после чувства голода и холода, было чувство страха. Боялись темноты, леса, черной машины, немцев, “уколов”.

И только после того, как в городском архиве нами были обнаружены документы, подтверждающие не только достоверность существования детдома в Сокольниках, но и других детдомов, как в Харькове, так и в области, причем, взятых при оккупационном режиме на баланс (не просто на учет) городской управой, нам стали верить, нас стали выслушивать, нам стали помогать.

Каждый год 2 мая в Сокольниках возле памятного знака собираются те, кто остался в живых. Нас становится все меньше. Сегодня нас еще меньше. Но все равно мы будем приходить. Сейчас с нами приходят наши дети и внуки, потому что забыть былое невозможно. Потому что жить трудно, не помянув души невинно убиенных.

Сейчас здание детского дома снесли и что-то усердно сооружают. И нет “соорудителям” никакого дела до того, что рядом, где они сбрасывают строительный мусор, захоронены мальчики и девочки -невинные жертвы войны. Только материнское сердце в состоянии понять трагедию, случившуюся с детьми в военное лихолетье.

Печально и горько.

По этому поводу детдомовец Ян Заславский написал стихотворение:

ДЕТДОМ СНЕСЛИ

***

Лес Померковский. Под своей сенью ты навечно спрятал в сырую и холодную землю худенькие детские тела. Ты никогда и никому не расскажешь, сколько их, безымянных, лежит под твоими корнями.

Люди, не ищите! Не найдете. Приходите на Мемориал. Там - все!

>> к началу

В марте 1942 года в возрасте 6,5 лет я остался один. В поисках еды целыми днями скитался по Благовещенскому базару. Что-то продавал, кое-что выпрашивал. Подбирал объедки на земле и в мусорниках. Как-то увидел на земле огрызок пирога. Поднял его и ем. Подошел ко мне лукавый в образе женщины:

- Мальчик, как тебя зовут?

- Толя, - ответил я испуганно.

- Зачем же ты, Толя, подбираешь грязное и ешь?

- Потому что я голодный. Ем все, что нахожу. Мне все равно, оно чистое или грязное...

- Так нельзя, Толенька. Где ты живешь? Что же с тобой случилось? Что случилось с твоими родителями? - задавала вопросы женщина.

Согретый ее вниманием и участием к моей судьбе, рассказал, что папу расстреляли немцы, а мама после нервного расстройства сильно потеряла зрение и сейчас находится в больнице.

Женщина пообещала отвести меня в приют, где будет тепло и еда. Я согласился и потащился за ней через весь город пешком от Благбаза до Сокольников.

Оказалось - хрен редьки не слаще. В приюте, куда заманил меня лукавый, было холодно и грязно. Воспитательница указала на пустую железную койку: “Здесь будешь спать! В сарае солома: набей ею мешок... Мягче будет лежать”.

В сарае-конюшне находилась лошадь по кличке Кум, при ней конюх - на вид крепкий спокойный мужчина пожилого возраста. Его усталое лицо сильно старили черные усы. Звали конюха дед Черняк или Кузьмич.

Здесь почему-то всех звали без отчества: директора А. М. Сахарову - тетя Шура; техничку - тетя Лена; няню Александру Семеновну Тетивник - Шура; женщину-инвалида, выполнявшую обязанности няни - тетя Ульяна; воспитательницу - тетя Галя. Еще 2-3 человека ~ и все. Хотя архивные документы утверждают, что в приюте в Сокольниках работали 39 человек: директор, главбух, агент по снабжению, сестра-хозяйка, кастелянша, воспитатели, няни, санитары, врач, средние и младшие сестры, свинарь, кучер, сапожник и многие Другие.

...Я сделал все, что велела воспитательница тетя Галя.

Распрямил набитый сеном мешок, положил его на пустую койку и улегся. Кушать не звали. Пролежал до вечера и заснул. Проснулся голодный и с ощущением, что я задыхаюсь, что мне не хватает воздуха. Воздух был тяжелым. Многие дети страдали энурезом и мочились в постель. Нужду справляли в ведра, стоявшие в коридоре. Пол вокруг этих ведер не просыхал.

Поднявшись с койки, пошел посмотреть, куда же меня занесло.

Возле корпуса росли кусты акации. Их постоянно окружали дети: рвали стручки и делали из них пищики. Получался нестройный, но громкий хор. Это как-то скрашивало невеселые будни и доставляло всем огромное удовольствие. После “концерта” пищики съедались.

Вокруг приюта был густой дубовый лес, кое-где небольшие заброшенные огороды. Рядом - овраг. Зашел на огород, подкрепился там скудным урожаем. Идти далеко в лес я боялся. Преодолеть этот страх в 6,5 лет было нелегко. Но голод - не тетка.

Желуди, дикие яблоки и груши, стручки и цветы акации, ягоды и трава, листья и кора деревьев - все шло в желудок. Только потом сильно болел живот и тошнило.

Как-то, не получая уже два дня еды, я собрался с силами и отправился собирать урожай на огородах. Свежий воздух ободрил меня и придал сил. Не дойдя до огорода, я лег на живот и начал щипать траву на поляне. Подкрепился и пополз дальше. На огороде рос подсолнух. Сломал его. Из середины выскоблил вату и поел. Нашел черный паслен, съел все ягоды. Попался гнилой розовый помидор, съел и его. К середине дня, наевшись, почувствовал боль в животе. Воспитательница положила меня на землю, на солнце возле корпуса и велела держать руки на животе, как грелку. К вечеру боль утихла.

Утром опять приехала немецкая машина с красными крестами. Позвали меня к ней, голодного и дрожащего. Завели в машину. Я начал глазами обшаривать помещение в надежде увидеть съестное. Но, увы! Ноздри щекотал знакомый запах, запомнившийся мне от посещения больницы с мамой. В салоне автобуса было чисто. Стоял стол, стул, какие-то предметы лежали на полочках в шкафчике.

Хозяйка салона в белом халате взяла мою руку, стянула жгутом и резко, как выстрел, скомандовала: “Отвернись!” Руке стало больно. Потом еще больней. Глаза заволок туман. Предметы начали исчезать. Темнота.

Все исчезло. Только добрая жестяная кружка, мелко и часто стуча по зубам, вливала в рот теплую сладенькую водичку. “Жив! Спасибо, кружечка!”

- Жив! Слава Богу, - услышал я голос Белого Халата: - Отведи его в корпус, уложи спать. Давай следующего.

Вот так и вылечили живот. Выкачали шприцом кровь и - будь здоров.

Проснулся. Со мной на кровати лежит мальчик - Павлик. Вдвоем веселее. Пошли мы на “охоту”. Чего только не ели: и стручки акации, и липовый цвет, и желуди, и помидоры. Заглянули на помойку возле немецкой кухни, поковырялись в отбросах. Что нашли - съели.

Однажды пошли в сад и там чуть было не погибли из-за трех груш, собранных Костей. Хорошо, что мы его послушались и не взяли те груши... К вечеру опять раздувало живот и начинались боли. Так проходил день за днем: травоедение, боли в животе и врачи-вампиры. В машину брали и меня, и Павлика, но раздельно - по одному. Однажды его привели, положили на кровать и велели не вставать целый день. Утром просыпаюсь, а Павлик, обнимая меня, спит уже вечным беспробудным сном. Я с трудом освободился от его холодных объятий и сказал тете Гале, что мальчик умер. Она велела раздеть его догола и вещи отнести в кладовую. Раздевая, я удивился, зачем это Павлик разрисовал себе йодом спину, хотя на ней не было ни одной царапины, кроме маленькой кровавой точечки. Это у него брали кровь.

А дед Черняк забрал труп, чтоб захоронить.

Через несколько дней у меня был новый сокроватник, а затем еще один. Втроем было тесно, но тепло. Вместе ходили на огороды, в лес, лазали по склону оврага, куда с немецкой кухни выбрасывали пищевые отходы, картофельные очистки, капустные кочерыжки, помои, консервные банки, где могли остаться крошки еды. Все это у нас считалось съедобным, т. к. другой еды не было.

Часто дети ходили к кухне в надежде что-нибудь выпросить. Но иногда эти сытые здоровые морды издевались над голодными беззащитными детьми: зимой в лютый мороз обливали водой, давали свертки с дерьмом, пугали автоматами, а то и стреляли, гоняясь на мотоцикле. Виталика Стрекоколова немецкий солдат ни за что, ни про что ударил головой о камень, а затем проколол штыком. Другого мальчика 10-11 лет застрелили за то, что он еврей.

В состоянии неопределенности проходил день за днем. Ни столовой, ни бани, ни смены белья не было. Впрочем, нас это и не интересовало. Нужна была еда. Только еда. Многие дети ели своих вшей, которых было предостаточно.

Так шло наше, уму непостижимое, существование в приюте. Пробыл я в этом аду до осени (октябрь) 1942 года. Сколько раз и какое количество крови взяли у меня? Не знаю. Справок гитлеровцы не Давали. После всего этого я тяжело заболел.

Много раз мне приходилось просыпаться в объятиях своего сокроватника, уснувшего навсегда. Всех детей - мальчиков и девочек -хоронили (раскладывали по ямам) голыми.

По моему сегодняшнему разумению, делалось это специально, на тот случай, если вдруг будет проводиться эксгумация. Чтобы дети не были опознаны.

Была осень. Няня Шура нашла меня в огороде и повела к главному корпусу. Смотрю - стоит моя мама и горько плачет. Объясняет знаками (она глухонемая) стоящим рядом с ней:

- Нет, это не мой сын! Толя умер, а вы привели чужого мальчика. Стало обидно, что мама не признает меня. Я так долго ее ждал, мучался. И, конечно, не понимал, что дистрофия так страшно может изменить, что родная мать не признает во мне своего сына.

Собрал все силенки и стал убеждать маму. Язык глухонемых я знаю:

- Мамочка, родная! Тебя зовут Кира, по-гречески Кириакия. Ты - гречанка. Папа наш украинец - Ваня. Живем мы на улице Карла Маркса, 34. Папу весной убили немцы, ты попала в больницу. А я вот сюда... Мамочка, не оставляй меня! Здесь очень страшно. Здесь плохо. Здесь я скоро умру... - а сам плачу и плачу.

Медленно, с большим трудом, мама узнавала в этом плачущем дистрофике своего Толика. И когда убедилась, что рыдающий заморыш, еле стоящий перед ней на ногах, ее сын, сразу же забрала из этого ада. Взяла меня на руки и от Сокольников до Южного вокзала несла на руках. Несла, как самую драгоценную ношу. Можно считать - родила второй раз.

>> к началу

Днем воспитательница привела к нам девочку и после небольшого объяснения положила ее рядом со мной на одну кровать. В приюте не имел значения пол ребенка. Девочек и мальчиков клали в одну кровать, где было свободное место.

Девочку звали Олей. Она была младше меня на полтора года. Светловолосая, в легком белом платьице в голубую горошину. Она села на койку, достала из кармашка кусочек хлебного мякиша, сделала два катышка и стала ими играться. При виде этих кубиков у меня потекли слюни. Но все-таки я не прервал незатейливую игру девочки.

Закончив играть, Оля предложила мне один катыш, который я тут же проглотил: целый день я ничего не ел... Так началось наше недолгое знакомство.

- Как тебя зовут? - спросил я.

-Оля...

- А сколько тебе лет?

- Пять.

- Где твой папа?

- Папа далеко... - тихо ответила девочка. - Он - командир.

- Только ты об этом никому не говори, - еще тише посоветовал я.

- Ладно!

Наступил вечер. Мы легли на кровати, прижавшись друг к другу, и быстро заснули.

Утром вышли во двор. Я повел Олю к акации. Я чувствовал себя старшим и старался опекать ее. Мы побродили вокруг изрядно общипанной акации, нашли немного стручков. Рядом, на огороде, нам удалось сорвать немного щавеля и парочку зеленых помидоров. Так прошло несколько дней. В Олином присутствии я забывал о своем одиночестве.

- Давай я тебе расскажу, что мне приснилось, - щебетала Оля, грызя кислицу с дикой яблони: - Ко мне ночью пришла мамочка. Такая красивая! Пришла в приют и забрала меня. И сказала, что никогда больше никому меня не отдаст. Что мы всегда будем вместе.

- А где она сейчас? - поинтересовался я.

- Однажды немцы ворвались к нам домой. Начали кричать на Маму, а потом ее били. Наша соседка тетя Катя взяла меня к себе, а Немцы увезли маму Она сильно плакала и кричала. Тетя Катя сказала: ее убили потому, что наш папа командир. - Олино личико искрилось и на щеку выкатилась слеза, за ней другая, третья...

Днем к корпусу подъехала машина с красными крестами в белых кругах. Мы не придали ей значения. Вчера приезжала такая же, но без крестов. В нее посадили больных, квелых детей, пообещав покатать и угостить их конфетами. Больше мы их не видели.

Тетя Галя, увидев Олю, позвала ее к себе, взяла за руку и повела к машине. Я остался стоять, наблюдая, как девочку подсаживают в фургон...

В салоне были стол и стул. Все чисто и аккуратно. Кроме тети Гали, была еще женщина в белом халате. Она взяла Олину руку, стянула жгутом и приказала:

- Отвернись, девочка, не смотри сюда!

Оля от боли и страха сжалась в маленький трепещущий комочек и теряя кровь и силы, сползла по спинке стула, зацепившись за него белым в голубую горошинку платьицем. Платье нависло над ней, как легкое светлое облачко.

- Что с ней? Она потеряла сознание... - заволновалась воспитательница.

- Ничего страшного! Жива, - ответил Белый Халат, наполняя шприц Олиной кровью. - Дай ей теплого чая!

- А, может, хватит? - спросила тетя Галя.

- Подожди, еще возьму, - грубо отмахнулся Белый Халат, словно отгоняя от себя муху, и взяла новый шприц.

- Заканчивай, - торопила воспитательница, - у ребенка глаза закатились...

Через мгновение послышался еле слышный Олин стон: “Мама”... Без суеты Белый Халат спокойно наполнил последний шприц остатками еще теплой детской крови и, проверив реакцию глаз, деловито вздохнул:

- Кажется, уже все...

... Я вспомнил рассказанный Олей сон, слова приснившейся ей мамы: “Мы всегда будем вместе”. И заплакал, почувствовав одиночество и свою беззащитность.

Это чувство во мне присутствует до сих пор. Как и чувство голода.

>> к началу

Война не обошла стороной семью Кравченко. В 1941 году отец ушел на фронт, мать немцы угнали в Германию. Остались дома малые дети: Витя, Зоя и Надя - двоюродная сестра. Жили они вместе одной семьей на ул. Симферопольской, 67.

Кушать нечего, в доме холодно, топить нечем. Какая-то молодая женщина отвела детей в Сокольники и там бросила, никуда не устроив. Дети были вместе, но одинокие. Нашла их старушка, пасшая в лесу коз. Она привела детей в приют. Находились они там с весны 1942 года до освобождения Харькова в августе 1943 года и затем продолжали воспитываться до трудоустройства.

Через много лет, встретившись с друзьями, Витя рассказал историю, случившуюся с ним.

Кто-то из ребят нарочно или нечаянно обронил: “Сегодня будет машина для забора крови...”

Зная, что это за машина - большая, с красными крестами в белых Кругах по бокам - дети, как муравьи из потревоженного муравейника, разбежались, кто куда: в лес, поле, на огороды, в сад.

Но некоторым не повезло. Среди таких оказался Витя Кравченко. Задержался он с младшей сестренкой Зоей: помог ей одеться, покормил, полечил, как умел.

У нее на теле было много болячек, доставлявших сильные страдания. Сестра во всем слушалась Виктора, всегда получала от него защиту и братскую любовь,

Но вот воспитательница нашла Витю и привела его к машине. “Иди сюда, Витя”, сказала она и подтолкнула мальчика к женщине в белом халате

- Здесь никого не называют по имени, - грубо оборвала воспитательницу Белый Халат и завела его в салон машины. Со злостью взяла худую руку мальчика, стянула жгутом, приказала отвернуться. Руку зажали крепкие руки-тиски Белого Халата, и Витя почувствовал неприятное присутствие иглы в теле. Особой боли не было, но лицо мальчика покрылось потом. Предметы в салоне начали странно плясать, потом успокоились Вите дали теплого чая из жестяной кружки. Сладка и теплая жидкость ослабила мучительное напряжение.

~ Идти можешь?

~ Могу ...

- Ну иди!

Свежий воздух подбодрил и прибавил сил. Пошатываясь от слабости, Витя направился к сестренке. Она спала. Будить ее не стал.

Пожевал кое-что из своего запаса, состоящего из сухарика и нескольких диких груш, и не спеша пошел в лес. Лес ему нравился больше всего. Он начинался прямо, без подлеска. Неохватные дубы тянулись ввысь и своими широкими кронами закрывали небо. Чуть поодаль, стоял зловещий, весь в зеленых лохмотьях засыхающих листьев, разбитый снарядом дуб. Он скрипел при порывах ветра, напоминая мальчику о существовании страшной войны.

Но вот в лесу потемнело. Где она, дорога назад? Скоро Витя набрел на страшное место. Рычали и лаяли овчарки, готовые сцепиться и разорвать друг друга. То был собачий питомник, о котором Витя до этого ничего не знал. Интуитивно почувствовав опасность, он повернулся, чтобы убежать. Но его остановил окрик часового.

Немец, решив развлечься, схватил Виктора за шиворот и бросил в конуру к свирепой овчарке, ожидая кровавой потехи. Но у пса сердце оказалось добрее, чем фашистское. Овчарка вначале порычала для порядка или для знакомства и подвинулась в конуре, как бы принимая мальчика. И он залез туда, спрятавшись от часового.

Было страшно. Но Витя больше боялся часового, чем овчарки, пасть которой видел рядом с собой.

После утреннего донорства и блуждания по лесу мальчик сильно устал и заснул, несмотря на столь необычное соседство. Ночью он спал неспокойно. Но, как ни странно, собака отнеслась к гостю вполне миролюбиво, согревая его теплом своего тела. Утром с появлением часового Витя поглубже залез в конуру, прячась за овчарку. Немец принес собаке и мальчику еду в одной миске.

Во время еды собаку трогать нельзя - это он хорошо знал, и подкрепился объедками лишь тогда, когда насытилась овчарка.

На вторые сутки пребывания в собачьей конуре какая-то овчарка, сорвавшись с цепи, бросилась туда, где был Витя. Но истинная хозяйка не дала в обиду своего маленького гостя, и свирепая пришелица была изгнана. Хозяйка же, вернувшись к конуре, зло на госте не срывала. Раны зализала, успокоилась и легла на солнышке отдыхать.

Вторую ночь мальчик провел спокойно. Во сне он прижался к собаке и ему было тепло. Но мысль о сестренке тревожила все сильней: как там Зоя сама? Наверное, голодна и плачет, страдая от чесотки, которой болели поголовно все дети. Ведь их никогда не купали, белье не меняли. О мыле они давно позабыли. Да и вода на вес золота - взрослые носили ее из колодца, охраняемого часовым.

В самом же приюте Виктора и не думали искать. Решили, что он мертв. Ну, и царство ему небесное.

Что произошло с Зоей в эти дни, мы узнали из воспоминаний самой Зои Николаевны Кравченко (Гончаровой): “Куда машина увозила детей, никто не знал. Но случалось, что их привозили обратно.

Одни были вялые, другие без сознания, некоторые так и не просыпались. Их бросали в яму смертников.

Однажды в машину забрали и меня. Куда возили, не знаю. Привезли меня без сознания. Очнулась я уже в яме раздетая. Вокруг лежали детские трупы, кое-кто еще стонал. У меня не было сил позвать на помощь. Здесь и нашел меня Витя, и вытащил. Так я чудом осталась жива. После этого случая брат всегда водил меня за собой...”

... Тень от будки стала удлиняться. Скоро обитатели питомника, налаявшись за день, успокоились. Наступила ночь. Витина хозяйка все так же согревала его ночью. Пришло четвертое утро. Холодно. Собаки, потягиваясь, зевают, рычат. Снова часовой принес еду овчарке и мальчику в одной миске. Еда - собаке, объедки - мальчику.

Явился начальник стражи, узнал, зачем здесь мальчик. Так и не дождавшись кровавой потехи, немцы на четвертые сутки пинком прогнали с псарни Витю Кравченко.

Прибежав из питомника, первым делом пошел к сестре и узнал, что она в яме. Не теряя времени, побежал туда и обнаружил плачущую Зою, сидевшую на трупах. С трудом, с помощью бревна, вытащил ее из ямы.

С тех пор Виктор подружился с собачьим племенем и всю жизнь посвятил дрессировке служебных собак. В армии был кинологом, имел награды и грамоты за отличное собаководство.

“После освобождения Харькова Красной Армией, - вспоминает Зоя Николаевна, - я, Надя и Виктор лечились в больницах. Нам делали переливание крови, брату лечили позвоночник, а мне ноги, т. к. они гнили, были в язвах. В настоящее время у меня очень больные ноги. У Нади нервное расстройство. Виктор долго и тяжело болел. Похоронили мы его в 1995 году.”

>> к началу

Столовой не было вообще. Один-два раза в неделю давали дрянную похлебку. Кормили мало не потому, что нечем было кормить. Приказано было не кормить.

Ребята были настолько голодны, что им не шли на ум обычные детские игры. Неотступной мыслью было: где достать еду? Нужно было найти в лесу, в поле, на огородах что-либо съедобное, выпросить у немцев какие-то объедки или украсть, поискать в лесу желуди, ягоды, птичьи яйца, поймать ящерицу, чтобы бросить в желудок.

В первую, наверно, самую страшную зиму 1942 года детей стал косить голод. К этому времени они были уже настолько истощены, что не могли даже ходить.

Зимой 1942 года Коля Калашников не ел несколько дней, чувствовал, что дальше не сможет ходить. Но лежать в кровати - значит, приблизить смерть. И заставив себя подняться, он вышел во двор, а потом неуверенно, дрожа от слабости и холода, засеменил в сторону немецкого аэродрома.

“Иду, - вспоминал Николай Владимирович через много лет, - и вижу на снегу корку апельсина! Яркую такую, словно солнышко...

Эта корочка тогда спасла мне жизнь. Я тут же съел ее и почувствовал, как у меня сразу прибавилось сил”.

Недалеко от приюта располагалась немецкая воинская часть. В свободное от полетов время гитлеровцы летними вечерами устраивали киносеансы. Уставшие от полетов, пили шнапс, а потом, хмельные, смотрели кино. С началом сеанса мы, пользуясь темнотой, проникали на территорию части, забирались в автофургоны, лихорадочно хватали остатки пищи и все, что попадет под руку, и тихо исчезали.

Но такие вылазки не всегда заканчивались благополучно. Днем один мальчик - Костя - собрал в саду груши. Много взять он не мог: у него еще до войны были ампутированы кисти рук. Фашистский часовой поймал и избил мальчика, а потом окровавленного, испачканного кровью и землей, бросил в воронку из-под бомбы или снаряда. Швырнул, наступил сапогом на культю и скалит зубы, глядя сверху вниз на объект своего “геройства” и разбросанные груши.

Как там, в яме не было больно и обидно за неудачную охоту, все же, увидев нас с Павликом, устремившихся из кустов прямо к грушам, Костя, истекая кровью, поднялся на ноги так, что из ямы стали видны его заплаканные и выпученные от боли глаза, и начал отгонять нас. Он кричал, чтобы мы не трогали груш, ибо нас может постигнуть его участь... После этого Костю в приюте я уже не видел. Что с ним случилось? Не знаю.

>> к началу

Всегда, наблюдая на базарах, возле продуктовых магазинов, мясных лавок голодных бездомных собак, которых люди прогоняют, а они снова и снова возвращаются, я вспоминаю приют в Сокольниках, войну и голод. Страшный голод, заставлявший забыть обо всем, кроме еды. Хоть какой-нибудь, но еды.

Битые и прогоняемые, как те бездомные собаки, стайки голодных малышей, с нетерпением ожидали теплой похлебки, собираясь возле кухни, где эта похлебка готовилась.

Но там был какой-то тип, всегда прогонявший нас. Он бил скрученной веревкой по спине, лицу, голове, рукам, куда попало. Было очень больно и спрятаться некуда, и так хотелось кушать! А ведь мы были не собаки, а маленькие беззащитные дети со своими характерами, чувствами, в конце концов, с гордостью и честью. И все это угнеталось и вытравливалось ради дрянной похлебки, чтоб как-то утолить голод. В приюте мы жили без хлеба и крупы, без мяса и масла, без молока и сахара, безо всего, что нужно ребенку для роста и развития. К тому же у нас брали кровь. Поэтому много деток умирало. Утром встаю - рядом покойник. Мы спали на полу. Переступаю через труп и иду. Уже притупилась детская боязнь покойника и смерти. Равнодушно рассматривали мы и телегу деда Черняка, груженную телами мертвых детей.

Воды в приюте не было. Помещение не отапливалось. Возле колодца стоял немецкий часовой: охранял воду, наигрывая на губной гармошке.

Ни нормальный человеческий разум, ни чувства понять этого не могут. Но по фашистским меркам все было правильно, ибо мы - дета, были для этих “сверхчеловеков” не что иное, как материал для получения крови - и все! Наша жизнь и здоровье их не интересовали. Это называлось “Новый порядок”.

Проходят годы, все дальше от нас то страшное время, боль унижения, страх, голод, холод. Но они постоянно дают о себе знать горечью воспоминаний, ранними болезнями. Неизбывно и, к сожалению, незабвенно.

Проклятье фашизму и войне!

>> к началу

Я, Сотникова Александра Ивановна (ныне Лофицкая), рождения 27 XII 1929 г., проживающая по адресу: Харьков, 51, Белогорская, 49.

В 1942г. в марте м-це попала в детдом Сокольники. Когда меня привела тетка в приют, за детей в то время никто не отвечал, заедали вши, свирепствовала чесотка, ходили раздетые, разутые, голодные кормили 2 раза в неделю, вода и целая пшеница. Дети умирали по несколько человек за день, особенно маленькие, их бросали в окоп с водой прямо тут же, перед корпусом, а когда вода спадала, видны были руки и ноги. А старшие бегали к немцам на мусорки, и если что находили, то приносили и маленьким. А потом стало немного лучше, стали давать по кусочку хлеба, но стали чаще наведываться немцы. Когда они приходили, дети убегали в лес, кто куда, потому что они брали кровь для солдат, раненых. А в сентябре старших увезли в Дергачи, там начались новые мытарства по полям, первое время не кормили совсем, грызли буряки, капусту сырую. Так мы и жили никому не нужные, пришел, так и ладно, а не пришел никто нас не искал, в чем и подписываюсь,

>> к началу

То, что я пережила во время войны, я никогда не забуду. Но вспоминать об этом очень трудно и тем более писать. Я себя пересиливаю, пишу по просьбе моих товарищей-детдомовцев.

Когда немцы захватили Харьков, мне только-только исполнилось 9 лет (я родилась 23. 10. 32 года). Моя мама - Лукьянова Анна Федоровна - умерла в 1939 году, отец - Курдюмов Григорий Иванович - ушел с первых дней войны на фронт, а меня оставил дворничихе - Алименовой Надежде Вавиловне, которая проживала в подвале дома № 5 по улице Ганны. Семья у нее была большая, жили трудно. После прихода гитлеровцев начался голод. Каждый искал пропитание, где мог, я сразу же начала голодать. Кто не испытал настоящего голода, тому трудно представить, что это такое.

На улицах вывесили приказы новой власти, чтобы беспризорных детей, сирот сдавали в приют. Меня отвели туда две взрослые девочки.

Когда меня привели на приемный пункт, я сразу поняла, что убежать не удастся, т. к. территория была огорожена забором с проволокой, стоял охранник с винтовкой (немец или полицай, не знаю). Нас остригли наголо. Потом повезли за город, в Сокольники, завели в здание. В большой комнате на голом полу сидели и лежали дети, плохо одетые, по несколько дней не выходившие во двор (оправлялись тут же - у стены стояли ведра). Почти не кормили. Дикая вонь, вши, грязь, холод и голод встретили меня. От плохой еды, от грязи, от “подножного” корма из лесу многие валились от дизентерии, от которой через несколько дней слабели и умирали. Я до сих пор не могу забыть полуголых детей с выпадающей ярко-красной прямой кишкой, пытающихся дойти или доползти к ведрам у стены. Через 4 -5 дней их уже выносили или вывозили на тачке хоронить.

Особняком держалась группа старших ребят - из тех, кто попал в Сокольники с Холодной Горы. Их не успели эвакуировать. Они были покрепче других, организованней, и я к ним прибилась. Мы стали вместе помогать тем немногим взрослым, которые обслуживали детдомовцев: выносить мертвых, грузить на тачку или на подводу с дедом Черняком (рабочим двора), находили воронки от бомб и снарядов, окопы - туда клали трупы и засыпали. За помощь эту и за уборку помещения мы получали суп из чечевицы, а иногда и обрат молока. Потому и остались живы.

Когда стало совсем холодно, нас перевели в дом за оврагом, на краю леса. Там уже были кровати, ложились по 2 - 3 человека. За ночь умирало несколько ребят. Мы привыкали постепенно к смерти рядом с собой. Сначала было жутко, а потом никого уже не жалели и не пугались, а просто делали свою работу.

Потом начали приезжать машины с немцами, женщинами, врачами, многие из них говорили по-русски. Нас водили на “прививки” - брали кровь, сколько, не помню, но “укола” не боялась, знала, что потом дадут приварок и кусочек сахару - это было счастье. Места на кроватях, которые освобождались, заполнялись новыми детьми, привезенными из города. В основном это были маленькие дети, совсем малыши - беспризорники, голодные и оборванные. Старшие ребята убегали на день в город, а ночевать приходили в приют, иногда приносили кое-какие съедобные отбросы и для нас.

Из-за этого в один день (было еще холодно, но уже весна) приехала целая машина немцев. Нас всех выгнали во двор. Собрали в основном мальчишек. Я тоже была среди них, т. к. всегда носила мальчуковую одежду, а пострижены наголо мы были все. Нас построили полукругом и стали обходить. Велели смотреть в глаза. Кто опускал голову и не смотрел, дергали за подбородок вверх. До меня дошли -пошли дальше. Через несколько человек стоял мальчик, его звали Костя, привез его полицай совсем недавно. Когда немцы его увидели, закричали сразу двое; один пистолет на животе выхватил, хотел застрелить при всех нас (мы так думали), а другой заговорил по-русски, что это нехороший мальчик - он обворовал Германию, и поэтому его накажут. Били толстыми ремнями, нас не отпускали... Костя кричал, и мы все кричали и плакали. Костя умер на второй день в изоляторе.

Как было бы дальше, я не знаю, но в конце лета я заболела экземой - руки от ладоней до плеч покрылись гнойными волдырями. Затем образовались сплошные корки, ноги тоже были поражены. Двигаться было невозможно, как и бороться дальше за выживание. Таких немцы, боясь заразы, забирали в спецмашину, говорили - в госпиталь.

Но все дети и работники знали, что их “утилизируют”. Не знаю, но меня почему-то не отдали в машину, а положили в кладовке - изоляторе.

Наша фельдшерица баба Варя (светлая ей память!) умела утешить и лечила детей, чем могла.

Меня тоже вылечила. Когда я появилась весной во дворе, там было много детей-дистрофиков. Сейчас даже представить никто не сможет, какими мы были: словно ожившие мертвецы, с костями и суставами, обтянутыми кожей, отсутствующим взглядом. Эти дети уже побывали Там. Выживали после зимы немногие. Я тоже была одной из тех, кто выжил.

Жизнь идет на убыль, но ведь мы все-таки остались живы. Прожили столько лет, видели много и плохого, и хорошего. Мы пронесли через всю жизнь память о страшном нашем детстве. Когда удавалось встретиться с кем-нибудь из детдомовцев, радовалась как подарку. Нас становится с каждой встречей все меньше. Встречаемся как одна семья, знаем, кто как живет, вспоминаем о том, как мы на бывшей нашей детдомовской земле жили детьми, страдали и умирали - неизвестно только за что, чей грех мы искупали.

>> к началу

Сын - на фронте. Во время бомбежки погибла невестка. На руках у дедушки остался пятилетний внук Толик. Дедушка был стар, и портняжное ремесло не давало ему никаких доходов. Жил он с внуком впроголодь. Посоветовался со старшей дочкой: “Как быть? Что делать? Я слышал, что в Сокольниках есть детский приют. Может, отвести туда Толика?”

И решили: “Давай попробуем. Если будет плохо, заберем”.

На следующий день дед с внуком отправились в Сокольники. Когда мальчика принимали, спросили фамилию, имя, возраст. Дед, будучи глухим, вместо фамилии назвал свою профессию: “Портной”. Так и записали: “Портной Анатолий, 1937 года рождения”.

Присутствовавший при приеме мальчика военный комендант осмотрел его и распорядился: “Ребенка определить в корпус № 2”.

Об этом корпусе ходили самые невероятные домыслы и слухи. Все считали, что там дети находятся в привилегированном положении. Не напрасно же корпус огражден колючей проволокой и охраняется часовыми.

В этом корпусе работала скрытая от посторонних глаз кухня онемечивания детей. Ребят заставляли говорить по-немецки, разучивали немецкие песни, одевали в немецкую одежду. По выходным и праздничным дням водили в госпиталь петь и танцевать перед ранеными летчиками, залечивавшими свои раны не без помощи донорской крови маленьких артистов. У детей из корпуса № 2 кровь брали регулярно. Донорский пункт устраивали прямо в помещении.

Дисциплина здесь строгая, чуть ли не палочная. Если ребенок что-либо не съедал за столом и пытался недоеденное спрятать “на потом”, его наказывали, запихнув в рот изъятые объедки. Эту роль выполняли надзиратели - здоровенные детины похлеще немцев. Охраняли детей и полицаи.

Дети представляли собой дешевую рабочую силу. В корпусе № 2 их формировали в группы и отправляли в Германию для усыновления или удочерения в немецких семьях. В чужих семьях им были уготованы обязанности прислуги, домработницы или няни хозяйского Ребенка, без оплаты, разумеется.

Если в Сокольниках заболевал ребенок, его не лечили. Единственной “врачебной помощью”, применяемой для оздоровления детского коллектива, была душегубка. В нее сажали всех слабых детей, больных чесоткой, коростой, дизентерией и пр., и везли “кататься”, пообещав конфетки “бом-бом”. Где хоронили трупы из душегубки -неизвестно.

Так мог погибнуть и Толик Портной, т. к. тело его покрывала короста да, видно, родился он в рубашке. Благодаря упорству и настойчивости тети, разыскавшей его, он избежал мученической смерти в этом адском автофургоне.

Немец-часовой, поторговавшись, “продал” мальчика за предложенное ему золотое кольцо. На саночках зимой 1943 года привезла тетя своего больного племянника домой. Вылечила, выходила. Заново учила говорить по-русски. Сообщила Толе его настоящую фамилию: Ерыженский Анатолий Георгиевич.

Пребывание Анатолия Георгиевича Ерыженского в приюте дорого обошлось ему. Он много лет болел гипертонией и сахарным диабетом и в 1996 году умер.

>> к началу

Утро - рождение нового дня, новой жизни. А в Сокольниках все наоборот. Утром узнавали о новых детских смертях. Регистрировала ли директор умерших детей - неизвестно.

Мы часто не знали имени того, кто умер ночью, не знаем и сейчас, спустя более полувека, никому не известно...

Утро - начало дня. И жить надо. Жить хочется. Но за жизнь нужно бороться, нужно выживать.

Проснулся мальчик. Осмотрелся. Головка стриженая, глазки черные, внимательные - все видят. Губы вроде собираются улыбнуться, но не улыбаются. Улыбки нет уже давно. Лишнего мальчик не говорит.

Встал, надел штанишки, пристегнул их бретелькой. Рубашку надевать не нужно, он в ней спал. Обувь обувать не нужно, у него ее нет. Ходит все время босиком.

Спокойно, без шума встал и пошел за территорию приюта. Пришел к своей кормилице - дикой груше. Поздоровался. Залез на дерево.

Вроде бы все грушки уже сорвал, ан нет. Глядишь - еще парочка висит. Сорвал и эти. Нужно и друзей кормить.

Жоре Тишковскому пять с половиной лет. Папа убит на фронте, мама погибла на глазах у мальчика: во время бомбежки ей оторвало голову. Среди воспоминаний в памяти остался день маминых похорон Две соседки и дворник проводили гроб с мамой на кладбище. День был дождливый, ветреный. Мальчик изрядно замерз. Дома его одели. Штанишки были свои - короткие, на бретельках. Рубашку -еще мама шила. Курточка чужая, большая. Подпоясали веревкой, чтобы полы не разлетались. А вот босоножки - чужие, рваные. После похорон мамы соседки с дворником на кладбище советовались: куда определить мальчика? Жорик не стал ожидать решения и тихонько ушел от них. Больше домой не возвращался. Так началась его бродячая жизнь, полная страхов и опасностей. Кое-как перебивался, попрошайничал.

Дальше Георгий Николаевич рассказывает о себе сам: “Став сиротой, я стал беспризорным. Бродяжничал, пока в районе Южного вокзала меня не поймал немец и притащил в детприемник. Четырех ребят, задержанных в этот день, жестоко избили за попытку бежать. Наперли нас, голодных, в подвале. Держали там, пока не накопилось достаточное количество детей, а потом всех отправили в приют в Сокольники. Вероятно, такие облавы на детей были часты, т. к. ряды наши в приюте все время пополнялись взамен умерших детей.

Рядом с приютом находился немецкий госпиталь, и мы, дети были его донорами, у нас брали кровь. Из-за голода и холода дети умирали ежедневно. Я часто просыпался, а рядом со мной - мертвый.

Потом дед Черняк на телеге отвозил трупы и хоронил в лесу. Особенно смерть косила малолетних доноров. Единственным существом, оплакивавшим их, была лошадь деда Черняка - Кум. Когда Кум тянул свой печальный воз, у него всегда на глазах были слезы.

Нередко приезжала душегубка, и немцы заполняли ее больными детьми, обещая покатать.

На территории приюта в отдельном домике жил немецкий военный комендант. Немецкие солдаты издевались над нами, как хотели. Заставляли лизать пустые консервные банки с изрезанными краями. Более шустрые ребята, в том числе и я, делали набеги на свалку с отходами из немецкой столовой. И тут на нас начиналась охота со стрельбой. Солдаты за нами наблюдали. И если кому-то посчастливилось найти что-то съедобное, они тут же отбирали и заставляли есть землю. С их стороны все это сопровождалось смехом и руганью типа “киндершайзе”. Особенно свирепствовали немцы в черной форме. Мы их очень боялись. Я был свидетелем того, как немец застрелил моего друга, предварительно избив его ногами за то, что ему не понравилось как мальчик начистил его сапоги. Было это летом 1942 года. Заставляли нас работать для госпиталя: носить воду, убирать грязные бинты и вату, подметать и мыть полы. В благодарность получали пинки.

В августе 1943 года при отступлении из Харькова фашисты, заметая следы своих преступлений, согнали всех детей в подвал, забили двери и окна досками и собрались с помощью огнемета сжечь здание вместе с нами. Всех спасла директор - тетя Шура - Сахарова Александра Михайловна”.

Поистине трагична была судьба приютских детей, оставшихся без родителей, расстрелянных, арестованных, угнанных фашистами в Германию.

Но Жорик боролся с судьбой сам и помогал друзьям из своей группы. Все мысли были о еде. Но не только для себя, а и для малышей Зиночки Грищенко, Вали Козаковой и др.

Сегодня он пришел к дикой груше. Вчера искал овощи на огородах. Завтра думает пойти в лес. Там можно насобирать желудей, ягод Может, посчастливится найти птичье гнездо с яйцами или еще какую-то еду. Сегодня Жорик не знает, что он будет кушать завтра. А сейчас он сидит на ветке и думает: “Отдохну немного - и вниз”.

Нахлынули воспоминания о рысканиях по помойкам, по мусорникам вблизи немецкой кухни, по заброшенным огородам, полям, по лесу. Сколько радости было, если удавалось раздобыть что-нибудь съестное и подкрепить маленьких друзей!

День уже идет к вечеру. Солнышко приближается к горизонту. Нужно торопиться под крышу приюта на ночлег. Сядет солнышко -дети ложатся спать. Некормленные, немытые, с сотнями болячек. А утром кто-нибудь просыпается в холодных объятиях товарища, заснувшего навечно.

Каждый день есть работа деду Черняку - развозить по лесу детские трупики и закапывать их в воронках, окопах, траншеях, которых в лесу было много после боев за Харьков.

А Куму есть кого оплакивать.

Говорит Н. Тишковский: - “У всех, оставшихся в живых, в настоящее время здоровье сильно подорвано. Ежегодно теряем дорогих наших товарищей. Я - инвалид 2 группы с “букетом” заболеваний, перенес много операций. Но рад тому, что жив.

Умирать не хочется. С давних пор мы, оставшиеся в живых, ежегодно 2 мая собираемся на митинг памяти погибших детей. Поставили памятный знак детям, замученным во время войны в приюте в Сокольниках. Знак этот освятили. Люди, остановитесь возле этого святого места и постойте минутку молча!”.

>> к началу

На пригорке было темно, как под крышей. Но вот из-за тучи вышло замерзшее солнце, и сразу же засверкали, заблестели снежинки на ветках, засеребрились стволы деревьев. У вершины одного ствола чернело дупло.

По снегу, ломая наст худенькими ножками в галошах, привязанных проволокой, шли два детдомовца. Негромко переговариваясь, деловито осмотрели дерево и дупло. Ничего не найдя в дупле съестного, со вздохом удалились.

Как же не вязалось это сказочное сверкающее лесное убранство с лохмотьями ребят! Висевшая на них неизвестно откуда взятая одежда, плохо хранила тепло худых и грязных детских тел, готовых в любое время отдать Богу душу и быть похороненными безымянными в этом же лесу.

На следующий день мальчики пошли в лес пораньше. На одной из опушек на кружевных вершинах голых деревьев - старые грачиные гнезда. Их более двадцати. Они черны и неподвижны, словно папахи кавказцев.

Солнце почти село. За лесом горит яркая зимняя заря, с трудом пробивая густой частокол деревьев. На ее фоне деревья кажутся обугленными. Их стволы, точно черные полоски, наклеенные на желтой фольге.

Вдруг одно гнездо падает с ветки прямо в снег.

- Бежим туда! - говорит высокий мальчик и, ломая наст, утопая в снегу, устремляется к месту падения гнезда: а что, если там птичьи яйца? Не повезло... Увязая по колени в снегу, ребята медленно идут в обратную сторону - к березе. Перед ними полоса чистого снега, на котором видна каждая соринка. А вокруг черным-черно, и слева от березы продолговатая лунка - старый, засыпанный снегом окоп. На дне его рыхлый, отвалившийся с краев снег и... два детских голых трупа мальчика и девочки. Глаза прикрыты, кое-где к телам прилипли залетевшие в окоп листья дуба. Это дед Черняк утром привез ребят из второго корпуса Закопать трупы у деда не было времени -спешил со своей телегой на аэродром: успеть бы собрать объедки из кастрюль на немецкой кухне. Как-никак еда еще живым деткам.

Один из мальчиков - самый маленький - Игорек впервые увидел покойника, глядящего на него. Мертвая девочка смотрела жуткий неподвижным взглядом и как бы просила: “Забери меня отсюда Я хочу жить! Не оставляй меня! Или засыпь землей, а то нам холодно...”

Молча постояли рядом. Не отрывая глаз, подошли к окопу еще ближе, как бы подкрадываясь. И вдруг, не сговариваясь, без команды бросились бежать подальше от этого места, прячась за деревьями, ища защиты у леса.

Игорек долго не мог забыть тот стеклянный взгляд. Он преследовал мальчика всюду: на огороде, в лесу, в холодной постели, во сне. В голову лезли разные кошмары. Мертвая девочка звала его, прося укрыть землей...

Через неделю-две Игорька, побывавшего в объятиях Белого Халата из черной кровососки, дед Черняк похоронил в лесу.

>> к началу

Однажды, на поселке Жуковского, недалеко от троллейбусной остановки, я увидел на обледенелой дороге женщину, медленно шедшую с сумками и тщательно выбиравшую, куда ступить. У нее одна нога в колене не сгибалась. Присмотрелся я внимательно: так это же Лида Бондарева!

-Давай твои сумки. Помогу донести.

- Спасибо, Толя. Мне недалеко.

-Тем более. Временем я располагаю.

По дороге к дому между нами шел обычный, ничего не значащий разговор. Лида пригласила в гости на чай. За столом я поинтересовался:

- Как ты попала в приют в Сокольниках?

- Жили мы на Павловке. Была у нас большая дружная семья. В семье всегда был достаток, счастье, веселье. Папа и мама нас очень любили. Было нас трое: я - 1930 рождения, сестра Елена - 1936-го. Мы ее звали и зовем сейчас Елей. И младший братик Витя - 1938 рождения. Но война все разрушила. Отец ушел на фронт и погиб. Мама ворковала над нами, чтобы мы были сыты и одеты, о себе забывала. Умерла от голода. В начале 1942 года, где-то в феврале месяце, наша крестная мать отвела всех троих в Сокольники. Спасибо, что не разбросала по разным детским домам. До сих пор живем дружно, общаемся, помогаем друг другу...

- Лида, какое впечатление произвел на тебя приемник в первые дни пребывания в нем?

- Когда нас привели туда, мы узнали, что там умерло сразу 150 деток возрастом до пяти лет. У них случился заворот кишок, т. к. их накормили супом из соевой макухи - такой желтой, которая предназначена для корма скоту. Тогда все взрослые мужчины (дворник, конюх и кто-то еще) вырыли большой длинный ров и умерших детей в нем похоронили. Утром мы увидели, что все уже засыпано свежей землей.

- Вероятно, после такого случая вас стали лучше кормить?

- Отнюдь! Все делалось, словно ничего и не произошло. Появились новенькие. Мы так же продолжали голодать и мерзнуть. Недалеко от нашего корпуса, за оврагом находилась немецкая часть. Ее территория была огорожена сеткой. Все объедки немцы выбрасывали через сетку прямо на снег, на землю. Ели они жирно и сытно и всегда недоеденную часть тушенки с вермишелью выбрасывали из своих плоских котелков в помои. А мы набегали многочисленной оравой, все это собирали и ели. Если что несли в детдом, то отдавали в общий котел Когда ели горячее - суп, то там было все: и очистки от картошки, и кочерыжки от капусты. У каждого ребенка под подушкой чего только не было припрятано. Это был запас “на потом”.

- Лида, а что случилось с твоей ногой?

- В детдоме уже после освобождения Харькова я заболела костным туберкулезом, оказался пораженным коленный сустав. Долго находилась в гипсе, лежала на веранде. Хорошо знаю, что многие детдомовцы болели тогда туберкулезом. Такое массовое заболевание можно объяснить слабым иммунитетом, подорванным донорством, голоданием, антисанитарией и другими условиями, снижающими жизненный тонус. К таким детям цеплялась любая зараза.

- Как сложилась моя судьба? В детдоме мне исполнилось 16 лет. Я получила паспорт. Дали пенсию по инвалидности. Денег было мало, и я пошла работать на трикотажную фабрику швеей на ножную швейную машину. Для правой больной ноги мне сделали специальную скамеечку, и я клала на нее ногу. Педаль нажимала левой ногой. Первое время после работы шла ночевать в детдом, потом дали общежитие. В субботу или воскресенье ходила в детдом - несла гостинчики оставшимся там моим младшим сестре и братику. Потом работала 11 лет на авиазаводе архивариусом.

Сейчас я одна, как щепка. Муж умер в 60 лет. Из-за больной ноги неделю была без хлеба. Подобрала дома все сухарики и крошки. Живу сама. Детей у нас с мужем не было, так что помочь выполнить физическую работу по дому некому.

>> к началу

>> к началу

“Несколько позже я хотел посетить другой сиротский дом - в Ханенклее. Нас, советских журналистов, не допустили туда. Ребят попросту нагло прячут от советских людей. В Ханенклее живет около 100 советских детей, увезенных гитлеровцами из Риги - все воспитанники д/дома, находившегося на Капсульпали, 31. Воспитательницы Майнерте и Лапиньш, возвратившись на родину, рассказали, что по меньшей мере семьдесят детей из этого приюта имеют родственников в Советском Союзе.

Только в английской оккупационной зоне Германии сейчас насчитывается до 30 таких сиротских домов.

Английский полковник Пульверман признал, что в их зоне около 4000 детей. В подавляющем большинстве - это советские дети.

А в американской зоне, по далеко не полным сведениям, находится больше 1000 советских ребят.

В сиротском доме в р-не Розенхейм содержится 176 детей, в Агластерхаухене близ Мосхаба - 100, в Мюнхене - 234 ребенка.

Имеются приюты в Регенсбурге, Кульмбахе, Задинге и др. городах американской зоны.

Сотни детей переданы на воспитание в немецкие семьи. Происходит открытое онемечивание русских детей. Британская инструкция, направленная в сиротские приюты, прямо требует: обучать детей немецкому языку и способствовать усыновлению, передаче их на воспитание немцам через немецкий Красный Крест.

По этому поводу советский представитель заявил категорический протест британскому генералу Бишопу. Но генерал Бишоп не дал на него ответа.

В жутких, невероятно тяжелых условиях воспитываются советские дети в немецких семьях. Я бродил по берлинским трущобам западных секторов города, заходил в грязные и тесные дворы, где ютится немецкая беднота, поднимался на чердаки, и в течение дня мне удалось найти троих наших ребят. Четырехлетний мальчик Богдан Филипьев находится на воспитании у некоей Риске.

В другой семье, у немецкой женщины Креттик, растет 6-летняя Герта Тарасенко. Одетая в рубище, сшитое из старого одеяла, девочка живет в нетопленной комнате без электрического света.

Живет на окраине Берлина и Вольдемар Титицланов, отданный из сиротского приюта на воспитание в немецкую семью. Живет в лачуге, скорее похожей на шалаш, забывает родной язык.

С возмутительным упорством англо-американские власти препятствуют возвращению наших детей на Родину. За все эти годы, несмотря на настоятельные требования советских организаций, им не передано ни одного списка детей, находящихся в Западной Германии.

Англо-американские власти с иезуитским цинизмом заявляют:

дайте нам списки детей и укажите, где они находятся... Но даже, когда ценой огромного труда удается выяснить местонахождение какого-либо ребенка, его все же не передают родителям, не возвращают на родину.

Сейчас готовится новое преступление против наших детей - их начинают отправлять из Западной Германии в другие страны. Из Бремена уже отправили первую партию советских детей в Америку. Среди них дети, у которых нашлись родители. В Америку увезли 12-летнюю девочку, Валентину Кавердину, которую тщетно разыскивали ее родители.

Похитители детей хотят вовлечь в свои преступления рядовых американцев. Детей передают на воспитание в американские семьи.

Американцы, берущие на воспитание детей, знайте, что эти дети похищены, отняты у родителей, насильно разлучены с матерями!

Мы требуем возвращения советских детей на Родину!

Человечность и гуманность должны восторжествовать и они, без сомнения, восторжествуют!

>> к началу

Иллюстрации к книге. Рисунки автора.

Детдомовцам места не нашлось

Оккупация Харькова началась с расстрелов евреев. Даже детей.

Дикая вонь, вши, холод и голод встретили меня

Постоянный голод заставлял есть всё, собирать под снегом дички - груши и кислицы, жёлуди, а весной - пробивающиеся из-под снега пролески

Детей, умерших от голода и болезней, закапывали в воронках и окопах Лесопарка

Это дед Черняк привёз трупы из второго корпуса

Садизм фашистов

Садизм фашистов

На нас началась охота со стрельбой

Для выполнения донорских процедур появлялась машина-автобус

Нелюдь

Игорька, побывавшего в объятиях Белого Халата из чёрной кровососки, дед Черняк похоронил в лесу

Одна из безымянных могил

Зимой пьяные солдаты, развлекаясь, облили Таню ледяной водой

Ожидая кровавой потехи, фашист продержал в конуре с овчаркой В. Кравченко четверо суток

Медленно, с большим трудом, мама узнавала в этом плачущем дистрофике своего Толика

Детский приют в Сокольниках

Младшая группа. Дети уже "отъелись". Есть здесь и поступившие после освобождения Харькова. Здесь и воспитательница, бывшая фронтовичка. 1 мая 1944 г.

Эти воспоминания решено как можно меньше корректировать, чтобы донести до читателя взволнованность и горечь пережитого

2 мая каждого года

>> к началу